Художник говорит Михаил Ларионов

Воспоминания, воспоминания — это самое ароматное, самое дорогое, самое изысканное, самое красивое, что может быть в жизни человека. Музыка томно вздыхает в ночном воздухе, витает тишина, лают собаки. Почему-то вспоминается цирк, который в прошлом году стоял на сквозящей через вербы площади, — да, там играли тот же мотив, что и сейчас играет оркестр. 

Искусство для жизни, и ещё больше — жизнь для искусства.

Были «Бубновый валет». В этом году будем «Ослиным хвостом»; в следующем году появимся как «Мишень».

Не связаны даже именем.

Всегда молоды и независимы.

В наших глазах бездарность, исповедующая новые идеи искусства, так же не нужна и пошла, как если бы она исповедовала старые.

Это острый нож в сердце всем присосавшимся к так называемому новому искусству, делающим карьеру на выступлениях против прославленных старичков, несмотря на то, что между ними и этими последними по существу мало разницы. 

По-прежнему в обществе почти поголовное отрицание нашего творчества. И по-прежнему нас это не смущает. Наоборот, если публика стала бы восхищаться нашими картинами, это явилось бы банкротством. Значило бы, что мы изжили себя. И уже нам не работать над движением искусства вперед.

Картина является скользящей, даёт ощущение вневременного и внепространственного — в ней возникает ощущение того, что можно назвать четвертым измерением, так как её длина, ширина и толщина слоя краски — единственные признаки окружающего нас мира — всё же ощущения, возникающие в картине, уже другого порядка, — этим путём живопись делается равною музыке, оставаясь сама собой. 

Обновлённая жизнь требует новой общественности и нового проповедничества.

В нашу задачу не входит произвести эффект курьёза. Для нас важна новая идея театральности, которая, может быть, найдёт применение. Наш театр проведëт реформу в костюмах, декорациях. <…> Большую роль при этом будут играть световые эффекты и кинематограф… Декорации будут лучистыми — комбинациями из ряда форм, фоном, создающим то, что нужно для пьесы. Не совсем обычным покажется исполнение в нашем театре. Танец, берущий начало в труде, мы покажем как труд. Так его ещё не показывали. И конечно, наши — движения человеческой души — будут дики с общепринятой точки зрения. Наша же комедия будет состоять из пантомимы, из плача и смеха. 

Мы заявляем, что копии никогда не было, и рекомендуем писать картины с картин, написанных до нашего времени. Утверждаем, что искусство под углом времени не рассматривается.

Все стили признаëм годными для выражения нашего творчества, прежде и сейчас существующие, как то: кубизм, футуризм, орфизм и их синтез — лучизм, для которого, как и жизнь, как всё прошлое искусство является объектом для наблюдения.

Мы против Запада, опошляющего наши и восточные формы и всё нивелирующего. 

Мы связали искусство с жизнью. После долгого уединения мастеров мы громко позвали жизнь, и жизнь вторгнулась в искусство, пора искусству вторгнуться в жизнь. Раскраска лица — начало вторжения. От этого колотятся наши сердца.

Дягилев обладал свойством заставлять особенно блестеть предмет или человека, на которого он обращал своё внимание. Он умел показывать вещи с их наилучшей стороны. Он умел вызывать наружу лучшие качества людей и вещей. 

Жизнь в Париже стала довольно паршивой — очень дорого, больше, чем в три раза всё подорожало, продаж картин нет. Торговцы никого не берут почти из новых художников. Многие лопаются и прекращают старые контракты — как, например, если ты слыхал, Леон Розенберг, торговавший кубистами. Кубизм вообще терпит кризис. С ним происходит то же самое, что и с импрессионизмом в своё время, — полное падение интереса. Он изжит, и ищут новых путей. Также изжито увлечение машинами, предметностью и т. д. Что у вас в России? <…> Пикассо повернул в войны к Энгру. Дерен — к итальянцам старым. Все очень заботятся о форме. К сожалению, новых художников нет. 

Я лично занят очень театром и хореографией. Для тебя будет странно слышать, что я ставлю балеты и делаю новых балетмейстеров. Я театр изучил серьёзно за эти восемь лет. Театры во Франции не особенно хороши, т.е. не самые театры, а то, что в них идёт. Делается новое немного всё же в Германии и Америке. Для театра я сделал очень много, и ещё осталось много неиспользованного. Для меня самого удивительно, что я мог так сильно и серьёзно увлечься хореографией. Это совершенно удивительное искусство. То, что я делаю в этом направлении, надо считать после Фокина и Нижинского. Это больше к старым традициям и вместе с тем новое. 

Между западной и восточной культурой существует громадная разница. Из-за этого происходит ряд непониманий. Причём непонимание происходит не с двух сторон, но главным образом со стороны Западной Европы из-за полного незнания или неумения подойти и понять. Западному человеку кажется, что он достиг совершенства, и все вещи он рассматривает со своей точки зрения, меряет своей мерой. Восточный человек совершенным себя не считает. То, что его мало знают, его скорее радует, но зато он усердно изучает окружающее. Всё, что Западная Европа знает о русском искусстве и даже о вообще о восточном, прошло через западный фильтр, через воспринимательные возможности западной критики. Таким образом она получает пищу ту и в таком виде, в каком она её может проглотить и переварить. 

Произведения искусства доисторического [времени], египетские, вавилонские и т. д., присоединяются, и имитируются, и выдаются за искусство «модерн». Мы живём во время, когда лучшая школа — Лувр, Бритиш Музеум и вообще галереи и коллекции старого искусства, — самые лучшие мастера современ[ного] искусства черпают своё вдохновение именно в музеях, изображая на холсте или в камне, бронзе и дереве то, что они видели в собраниях искусства не только доисторического и старого, но и так называемого искусства «соваж» — негров, мексиканцев, старых и новых. Что в конце концов важно — традиция, имитация, изучение натуры? В этом отношении можно покупательный рынок заинтересовать — пропагандировать, словом, завоевать разными способами, одним из которых является сравнение произведений искусства, производства художника современного с произведениями художников прошлого. Это так же хорошо, как Рафаэль, как Джотто, как Джорджоне и т. д. Но какое же отношение это имеет к произведению искусства? Это имеет отношение возможностью сравнения заставить за произведение платит[ь] дороже в виду его качеств, приближающихся к художественному произведению уже известному. 

У кубистов целое уступило место детали, и деталь стала играть роль и значение целого. Голова женщины исчезла в гранях света и тени, происки пространства желают быть достигнутыми через отдельные части предмета, где грань каждая предмета выступает, ломая на части целое. 

Дадаизм, который искусство представляет забавой, весьма односторонен. <…> Всякому дадаисту, чтобы сделать любое произведение, надо произвести известно[е] количество работы. Забава перестаёт быт[ь] забавной и делается профессиональной работой в определённом направлении, вдобавок об[ъ]единённом со своими лозунгами, манифестами, борьбой и отстаиванием места своей группе и т. д. с заранее определёнными границами, что [есть] дада, а что нет и т. д. Одним словом, не игра, а систематическое отстаивание своего права на игру в искусство. Кроме того, дадаизм — это идеология, разрешение вопроса, как надо относиться к искусству, его же приёмы и способ выражения, так же как и мысли, и задания, чисто формальные, нового ничего не принесли в задачи, искусством поставленные ранее. 

Я не знаю, почему с грустью безо всякого предела, необъяснимой грустью я вспоминаю окно крыльца маленького нижнего дедушкиного дома (этот почему-то нами назывался всеми бабушкиным домом). В этих окнах отражались последние цвета гаснущего вечернего неба и те же потемневшие ветки акаций и абрикосовых деревьев. <…> Я родился в этом самом бабушкином доме с крыльцом и окнами, в которые любил смотреть как в грустное зеркало, где отражался уходящий день. Дом был окружён садом, главным образом, абрикосовым, и последний был обсажен кустами роз и около изгороди высокими белыми акациями. 

Господи, если бы это могло повториться, хотя бы я мог хоть в живописи передать ушедшие чувства хоть немного и их пережить. Когда я смотрю на некоторые мои очень старые этюды из Тирасполя, эти чувства возникают с такой болью и горечью томящей грусти и радости одновременно, у меня наворачиваются слёзы… Я не могу прийти в себя очень долго, и вместе с тем я люблю возвращаться к этим так волнующим меня моментам и всегда желать, чтобы моя молодая жизнь и эти чудесные утра повторялись. Я бы хотел их задержать до бесконечности и так и остаться в них жить, только в них… 

Это письмо как призыв к Обществу московских художников. Раньше был болен я уже семь лет, а теперь уже год, как также больна Наташа и может еле двигаться, а у нас собрано буквально на несколько миллионов франков старинных книг и гравюр, не говоря о картинах, которые теперь все покупаются в музеи. Мы одни, у нас никого нет. Мы работали, чтобы оставить всё Родине. Как это сделать, не знаем, как переправить туда? …Ателье и две квартиры завалены, и посреди лежим мы — я и Наталия Сергеевна. Так всю жизнь продумали о картинах и книгах. 

Ведь мы в Москве задолго до войны 1914 года создали движение, которому теперь Запад следует. Почему мы отказываемся от нашего первенства? Лучизм не мешает другой живописи. 

На Западе, где сосут свой палец, до сих пор пережёвывают свой импрессионизм, всё подгоняя под его формы. Честной критики здесь нету. Она следует моде, вернее тому, что нужно торговцам картинами. Поэтому то и дело лансируют какую-нибудь бездарность, раздувают ценное (как для Бюффе). 

Я работал и в хореографии («Шут» Прокофьева). Все художники-модернисты были приглашены Дягилевым по моему совету, я был его художественным советником. Я не виноват, что меня тянуло к хореографии, доставляло удовольствие выдумывать новое в ней. Но я не забрасывал живописи из-за неё. Что мне всего больше мешало, это моя лень. Вернее, полное отсутствие какой бы то ни было организованности в жизни. 

Я не видел, как умерла Нат[алия] Серг[еевна]. Она умерла во сне. И хоронили её без меня, потому что я не мог вставать. Она вас очень любила. Похороны прошли очень печально. Народу было много, но всё неинтересные люди. 

Нет ни одного предмета, ни одного из существующих на земле, который не был бы наполнен для меня бесконечным смыслом и не был бы овеян прелестью скоро проходящей жизни, совсем ненужной и не думающей ни о какой надобности, но которую бы хотелось задержать как можно дольше. Вот почему я нахожусь в полном расстройстве перед произведениями искусства, [так] как только они этот момент держат и длятся без конца. Не момент уходит, а нужно самому с усилием оторваться от произведения искусства, иначе можно погибнуть от удовольствия всё время ощущать кристаллизовавшуюся жизнь и бесконечное дыхание и аромат души человеческого созидательного таланта.